отчаялся ждать, внезапно – звонок, и номер какой-то странный. Французский, допетрил я. Из далёких глубин чей-то голос пролопотал: «Привет… Ты ещё ждёшь?.. Я уже скоро при…»

12.

Вдруг резко стукнули – ту-тук, как внутри удар сердца – в железку двери. Я подскочил, вскочил.

Открываю – она.

– Как ты нашла, – спрашиваю.

– Из лифта направо, – цитирует она, лукаво щурясь, – а дверь тут одна такая, я сразу догадалась.

Я отступаю, вспомнив, что намеревался заранее снять тапки, чтобы они уже стояли у двери и сразу ей их предложить…

Она наотрез отказалась, оказавшись на холодном сияющем чистотой полу в почти белоснежных шерстяных носках – таких прямо толсто-русских, и я немного успокоился.

Не стал я также препятствовать (хотя и, мягко говоря, прохладновато было после моих прокуриваний и проветриваний), чтобы она сняла куртку. Не успел я, что-то поясняя, с вытянутыми руками вперёд дёрнуться, как она уже легчайшим движением выскользнула из курточки, оказавшись в белом, с геометрией и оленями (но всё-это как-то по-новому!) свитерке. В отличие от носков – совсем тонком, кажется, хлопчатом, не с «горлом», а с небрежно-рваным таким обрезом, и под ним, что самое для наших широт и нравов непривычное, – не оказалось никакой майки!

Не рубашка эта а-ля офис, и не шот с капюшоном, худи турецкий захудалый, с какой-нибудь ещё несуразной аппликацией, напяленный порой на ту же рубашку, не вездесущие до тошноты джинсы из джинсовой ткани джинсового цвета, или, ещё хуже, из неджинсовой ткани, крашеной под джинсовый деним.

На Катрин – теперь я лишь заметил – брючки вроде джинсов, элегантно-мягкие, облегающие, но не в облипку, совсем немыслимого в те времена терракотового цвета.

Поэтессы наши, чтобы уж щегольнуть, в кепи рядятся и шарфы – то же мне Андрей Вознесенский! – а то ещё шаль какая-нибудь тёмная, на чёрном топорном сарафане, в свою очередь на чёрной или тёмно-синей вязаной кофте, колготки эти «телесные» цвета осины Буратино, а главное – полусапожки чёрные на кабулучке. За них стопудово надо исключать из высших учебных заведений. А кажется, что именно на этом основании туда и принимают!

Когда Светка в первые разы, чтобы «цепануть экстрим-писателя», прочтя полкнижки, сразу заявилась в гриндерах и камуфляжных брюках – пусть и тех и других самых фуфляцких! – всё равно это смотрелось на сто, ну пусть на пятьдесят процентов выигрышно.

Пока гостья без особых приглашений прошла в освещённую комнату, я всё же вернулся и надел свои тапки. «Телесного цвета» – лишь ботинки у неё, меховые тимберленды.

Окинув беглым взглядом всё начищенное до блеска «богатство и убранство», она, как и было запланировано, «переместилась на уютную кухню».

– Я хотела пива взять, – сказала она, присев на скромный табурет (я его подбил, чтоб не скрипел и не шатался – хорошо, что хоть теперь два табурета!), – но не знаю, какое сейчас… э… крутое. Разве что «Моршанское», как раньше.

Ну, смыслит ведь!

– И фисташки хотела, – пролепетала она, – но их уже не было, в больших пакетах. Ой, прости, телефон…

Пока она дёрнулась в коридор и обратно (аппарат у неё в кармане в куртке), я хлопнул дверцей холодильника и «вынул», как будто из него, стоявшие на окне две бутылки «Моршанского».

«Ну, щас, блин, начнутся пертурбации с телефоном!» – язвительно подумал я. Этого я уже и тогда не переносил – какое-то полное неуважение к собеседнику. Как будто воображаемый респондент на том конце провода и по ту сторону экрана во сто раз тебя архиважней – вот и встречайся и говори тогда с ним, зачем ко мне припёрлась! А нынче даже и праздничное застолье выглядит так, что перед каждым «по этикету» вместо ножа или салфетки возлежит смартфонище (иногда с зарядкой), доказывая, что человек хоть и временно выпил, но ни на полмига не выпал из матрицы виртуал-реальности.

Но она наоборот сказала, что выключила звонок или перевела в какой-то там режим. Я понял, что она как-то непривычно для наших дам налегке – без даже самой маленькой сумочки. От этого так и веет ощущением почти детской свободы и лёгкости: типа я без косметики и прочего. Может, у неё там в кармашке привычный на Западе флакончик с антидепрессантными пилюльками и ещё кое-что медицинское… Хотя и у меня – флаконьер «Антисептина» – примерно то же самое!

Ей был предложен сияющий бокал, «А я, – завил я, – по старинке!» Она тоже решила по старинке и, легко чокнувшись, отпила символический глоток.

Минуту я смотрел на Катю (а она, довольно улыбаясь, на меня) – вот она в полуметре, такая давно далёкая, а выглядит, как ни странно, и вблизи всё так же: кожа её белая и ровная, безо всякого фотошопа и заметной косметики, ни родинки на ней, ни лишнего прыща или волосика, шея тонкая, под свитерком на ней змеится тонкая цепочка, скорее всего, платиновая, светло-янтарные глаза смеются и живостью искрятся…

– А ты всё такая же, – не удержался я от комплимента, – так же улыбаешься, так же смотришь…

Она с лёгким одобрением, перемигнув, посмотрела.

Это сейчас все озабочены наложением фильтров на ежеминутные селфи, а тогда… Фотошоп – да, был, но мастерски им владели лишь профи из гламур-журналов, а не девчушки – надцати лет отроду. Да и какие селфи: чем их сымать?.. Даже и «мыльницы» никогда не водилось. Обычных-то фоток у меня, к примеру, за целый год не набиралось и десятка. А то и вообще – два-три снимка в год, включая коллективные, а иногда и вообще по нулям.

Волосы и вблизи шикарны и естественны – светлые, сумбурно вьющиеся – я не понимаю в средствах, краска ли это, флисинг или ещё что, тут важен результат. Мужикам, я думаю, это знакомо: крашеные патлы, все высохшие и блестящие, но спать с такой блондинкой невозможно: уткнёшься носом – как в стекловату или искусственные кудри куклы… Да, как правило, они и выглядят уже примерно так, что можно понять, что ожидает тебя ночью…

Единственное – я всё же заметил – руки. Не бросается в глаза, наверно, едва-едва и видно (на фото и плакатах – вообще никак!), но в кистях рук что-то странное – они обволоклись венами. Без колец и браслетов, без татушек – это зер гут, но ладони она всё же йогически поворачивает вверх… Деталь для всего её облика совсем чуждая (глюк какой-то, сбой Матрицы!), как будто неуместно намекающая на старение и смерть, словно что-то инопланетное проникло в цветущий организм и спора эта только-только дала первые медленные, интуитивно отталкивающие ростки. Вероятно, в компенсацию этого она забила татуированным восточным орнаментом (я видел снимки, если сие всё же не мехенди) всю поясницу, а ещё через несколько лет опоясала, как змейками сандалий – что, конечно, ужасно! – снизу икры.

Свой агрегат я незаметно вырубил ещё во время экспресс-экскурсии по комнате: вдруг начнёт названивать или эсэмэсить Светка. Под моим влиянием стишки её стали гораздо авангарднее, резче и главное лаконичнее, но часто на сон грядущий принимается она за старое и шлёт свои куплеты, разбитые штук на семь сообщений.

Начать я уже начал, ну и дальше…

Я рассказал гостье, что в то время, сразу после её эскейпа, тоже чуть было не уехал. Бирюков переслал мне приглашение из Калифорнийского университета, которое ему прислали: «сам бы он не поехал, и так уже в Германии…».

– Ну и? – вся встрепенулась.

– Ну, я написал туда на английском, списались, то, сё… Узнали, что тоже писатель, и диссертация по мистеру Набакову… Но надо было документы оформлять, в Москву мотаться, а денег-то ёк…

– Что-что денег? – переспросила она с глуповатой серьёзностью.

– В общем, и денег совсем тогда не было, да и как всё это оставишь?..

Alien Катя что-то произнесла.

«Сегрегатов, пьянку, – хотел было сказать я, – пустую квартиру с аптечными пузырьками…» Сказал что-то неубедительное про соратников по группе «Общество Зрелища», про запись нового альбома. Пояснил, что Набаков это Набоков.

– А в универе ты почему не работаешь?

– Ну, я ищу работу… – нехотя начал я.

И дальше уже давно изготовился перепрыгнуть в остроумно-остросюжетное живописание немыслимых пертурбаций при походе по самым идиотичным вакансиям (мы же давно не общались, говорить трудно, поэтому почёл уместным для начала с помощью своих талантов несколько развлечь). Но уже на первых